Война 1812 г. Фильм о Н.Дуровой для малышей. Отрывки из писем 1812

Хороший видеофильм о Надежде Дуровой для дошкольников и младших школьников:

История 1812 г. в эпистолярном жанре:

Отрывки из писем 1812 г." (книга "Солдатская переписка 1812", авт. Скобелев И.Н.):

«Все образованные народы имеют так называемые народные книги, написанные языком простым, понятным для каждого сословия, между тем как у нас беспрестанно слышны жалобы на недостаток подобных сочинений. Но вот сочинение генерала Скобелева. Мало того, что вы сами прочтете эту книгу с удовольствием: дайте ее солдату, слуге, крестьянин – и посмотрите, с какою жадностью, с каким наслаждением они прочтут ее от доски до доски, прочтут не раз, не два. Нет! Они заучат ее наизусть – и нельзя иначе: в ней описана (в первой части) наша великая година, наш славный 1812 год, описана языком простым, понятным, близким русского сердцу. Книга эта должна находиться и в казарме солдата, и в хижине земледельца, и в палатах вельможи. Да! Она должна там находиться: так она народна, так полна чувства, истины и сердечного красноречия!»

Скобелев Иван Никитич, род. В 1778 г., ум. В 1849 г., генерал, писатель, дед Михаила Дмитриевича Скобелева. Сын сержанта-однодворца, Скобелев рано лишился отца и детские годы его протекли под призором матери, женщины религиозной, в Оренбургском крае, в обстановке крайне бедной. Четырнадцати лет он поступил вольноопределяющимся в 1-й полевой Оренбургский полк и скоро обратил на себя внимание начальства своими способностями и бойким характером: на 4-й год службы он получил чин сержанта и перевелся в Оренбургский драгунский полк, а затем в Уфимский мушкетерский; в последнем он скоро дослужился и до офицерского чина. Полковник И.М. Эриксон приблизил его к себе, и И.Н. деятельно помогал своему начальнику в сформировании 26-го егерского полка, который в 1807 году начал военные действия в Пруссии против Наполеона...

В следующем же году Скобелев участвует в шведской кампании, за которую награждается золотой шпагой с надписью «за храбрость» и орденом св.Владимира 4-й степени; в битве при Кирке Коуртане ему оторвало два пальца правой руки, раздробило третий и кроме того он был сильно контужен в грудь. Полученные раны не помешали, однако, Скобелеву принять предложение Н.Н.Раевского отправиться в армию, действовавшую в Болгарии против турок. В этой кампании Скобелев отличился при занятии Силистрии и Шумлы и получил орден св. Анны 3-2 степени, но открывшиеся раны принудили его выйти в отставку, в которой, впрочем, он пробыл недолго. В 1812 г. Скобелев в чине капитана назначается состоять при генерале-фельдмаршале кн. Кутузове, который скоро его сделал своим старшим адъютантом. По смерти своего начальника, проводив его останки в Петербург, Скобелев вновь поспешил в действующую армию. Особенные подвиги он выказал при отбитии вылазки французского гарнизона из крепости Майнца и под Реймсом. ... По возвращении в отечество и с наступлением мира Скобелев был произведен в генерал-майоры, а через 10 лет (в 1828 г.) и в генерал-лейтенанты.

1 письмо

Ты просишь, любезный товарищ, чтоб я почаще уведомлял о себе, о сослуживцах наших и о полковых новостях? Как ты знаешь, грамотей я плохой; но как наставнику, учителю и другу отказать? Крещусь и начинаю: придет те по нутру – скажешь спасибо, а не полюбится – надеюсь, бранить не станешь.

Теперь, брат Кремнев, стал я в ступор и не придумаю, как бы тебе рассказать Бородинское сражение... Сравнить, право, не с чем - всё в подметки не годится.

Мы, бывало, хвастали, что в Швецию перешли чрез море по льду... Но большая ли диковинка, если русский солдат сделает то же, что и всякая ворона! Нееет, брат! Милости просим сюда, с колдуном-Наполеоном поразведаться! Этот греховодник такие штуки выкидывает, что поневоле ум за разум зайдет! Не успеешь одному французу брюхо распороть, а двое перед тобою, будто из земли выскочили! ..

Но великое, брат, дело - Крест Спасителя и святая молитва! Как призовешь Господа в помощь, да как закричишь: «Вперёёд!» — так что твоя и дьявольщина!...

Вся штука в том, чтобы не оборачиваться к неприятелю спиною. Боже сохрани! Убьют — как пить дадут! А признаться, Данилыч, в спине у русских сила что-то очень плоха, уж это мы и сами видим. Как начнешь дружно вперед и назад двигаться одной только грудью к бусурманам, так и пойдет дело на славу!..

С утра и до глубокой ночи работали мы без отдыха и не сделали назад шагу! Вдоволь было и горя и радости! Не раз сердце кровью обливалось, глядя на наших храбрых командиров: как снопики падали голубчики, а все впереди! Досталось всем сестрам по серьгам. Пришло, брат, время, что и князья и графы, и великие генералы, и простые солдаты одну думу думают и за одно дело умирают...

2 письмо

К слезам, любезный товарищ... Плачь, Кремнев, если можешь! А у меня и на глазах и под глазами совершенная засуха: я выплакал все мои слезы и хотел бы выплакать всю кровь до последней капли, если злобный рок не судил пролить за святое дело.. Боже милосердный! До какого сраму, до какого бесчестья велел Ты нам дослужиться!

На храбрость и верность нашу начальники не роптали: грудь наша тверда еще, как камень, в руках сила есть, а Москва, престольный град, где сорок сороков Божиих храмов, Москва, мать всех городов русских, отдается во власть врага, нехристя, чернокнижника... Тошно, брат Данилыч, грустно! Свет белый опостылел, и жизнь тяжка!.. Сам себя ненавижу и часто сам себя и товарищей спрашиваю: неужели мы все еще русские после этого?

Исповедаюсь тебе, сблудил окаянный, принял на душу тяжкий грех: не раз просил у Бога скорой смерти... Ты помнишь, в Пруссии иль в Чухляндии, бывало, и чужую-то деревню отдаешь, так от стыда не знаешь, куда деться, а теперь – впустили злодея в Москву!.. Ох, брат, товарищ! Не раз я о тебе вспомнил, ты, бывало, часто нам говаривал, что солдатская жизнь красна честью и славою; теперь и сам я вижу, что без чести и без славы солдат хуже бабы!

Прощай! Не могу более писать: для руки моей и перо тяжело! Не буду рассказывать тебе, как расставались мы с матушкой белокаменной Москвой. Не было ни одного солдата, который бы не рыдал, даже магометане Бахтияров с Сулеймановым обливались слезами. Насмотрелись, брат, мы на разные чудеса, видели такой сумбур, что и во сне не пригрезится... Но всего не расскажешь: у тебя сердце русское, так оно и без того догадается, что истинному христианину идет на ум, когда общая беда призывает его к услуге вовремя. Теперь – дело прошлое.

3 письмо

Вчерась получен приказ, чтоб не пешком идти, а лететь на новую Калужскую дорогу. Бонапарту черные книги сказали, вишь, что он с армией благополучно пройдет домой чрез Киев, а наш бравый наездник Сеславин и без книг смекнул, куда он гнет и тянет: «Шалишь,Наполеон! Это не прежняя пора: я те выхвачу все зубы вон!» – сказал Дохтуров. «Бей, ребята, не на живот, а на смерть!» – подхватил подоспевший Раевский.

И... засвистали свинцовые орехи; ты без труда угадаешь, любезный Лазаревич, каково русские дрались, если порассудишь: кто из чего хлопотал и кто чего хотел. Французы врезывались в сторону, в которой хлеб-соль богатая и чрез которую могли б они пройти домой припеваючи; а мы поворачивали их на разоренный путь, по которому ворвались, на котором зубов почистить нечем и где смерть с косою и с секирою ждала нехристей.

Офицеры наши от самого Ярославца ни разу не были в избе и зябли вместе с нами. Осень, как нарочно, наступила прехолодная, поля уже забелелись от снега, а у нас подчас не было дров, чтоб кашу сварить. Так их благородия не на шутку поизветшали, другие и хлебцем не запаслись: деньги-то и есть, а купить не у кого – лишь появится кто с провизией, как задние войска нарасхват и подымут... Ну, вот и кормишь их своими сухарями! Грызут любезные да еще и похваливают! И грех и смех, бывало, с этими дворянчиками! – а храбры, пострелята, да за то ведь и любишь!

Со всех же сторон валят к нам мужики – зачем, ты думаешь? Просить: кто ружья, кто пороху, чтоб стрелять французов. «Ай да ребята!» – похваливаем мы, а они-то хорохорятся! Да что ты думаешь? Зипун сер, а рассудок-то не черт съел – им не клади пальца в рот. На армию они не нападут, а небольшую-то командишку уходят, как пить дадут. Сказывают, что кой-где подмосковные начинают уже и отличаться. А между тем из некоторых городов прибыли купецкие старшины с тем-де именно, чтоб заранее узнавать, чего у нас недостает из провизии... Вот, брат, народ! Ты много служил, а где видел таких людей?

Да чего тебе больше написать? Сказывают, что у нас в коннице служат две какие-то барышни из благородных, вишь, одна унтером, а другая поручиком: чины взяли за храбрость, и обе заслужили по кресту, в огонь так и лезут, а верхом, слышь, сидят, что и иглы не подточишь, словно приросли к седлу. Вишь, брат, какие разудалые проказницы!

Прощай! Сейчас идем вперед, в сторожевые. Тебя уж не учить: ты знаешь, что, стоя с неприятелем нос к носу, надобно соблюдать такую осторожность, чтоб в одну минуту можно быть готову и стрелять и колоть Боже упаси оплошать! Как раз улетишь на тот свет: сам пропадешь, да еще и других погубишь. По пути говорится: один шуруп испортится, а все ружье не годится.

Письма М.Волковой подруге и родственнице В.Ланской, 1812 год:

Мария Александровна Волкова (1786—1859) — выпускница Смольного института, московская великосветская дама. Ее письма (на французском языке, что было в обычае того времени) к петербургской подруге и родственнице Варваре Александровне Ланской занимают видное место в отечественной эпистолярной литературе. Они дают наглядное представление, как война 1812 года превратила беззаботную барышню в патриота и гуманиста, являются ценным материалом для характеристики московского дворянского общества начала XIX века. Главное же — эти письма знакомят нас с размышлениями, убеждениями, страстями типичного русского обывателя, человека, далекого от официального мира.

Письма Волковой были в руках Льва Толстого, когда он задумал роман “Война и мир”, и послужили ему материалом для изучения людей 1812 года. В ранних редакциях романа письма Марии Волконской к Жюли Карагиной почти дословно повторяют письма Волковой к Ланской.

Чтение писем Волковой сродни путешествию в прошлое. Бытовые подробности, народные слухи, искреннее, подчас наивное девичье отношение к происходящим событиям, создают подобие непосредственного, подлинного общения с давно минувшими годами; зовут к глубоким раздумьям над судьбами Родины и людей, ее населяющих; помогают понять дух прошедших времен, докопаться до истинной истории.

Москва, Июнь, 1812

Милый друг! Мы дожили до такой минуты, когда, исключая детей, никто не знает

радости, даже самые веселые люди. Нас, быть может, ожидает

страшная будущность, милый друг! Предстоящая война причиняет мне много беспокойств. Нынче писала к Сен-При[9], прося его взять к себе брата моего Николая в

адъютанты. С минуты приезда моего сюда я не слышу другого

разговора, как о войне.

Москва, 22 июля

Спокойствие покинуло наш милый городок. Мы живем со дня на день,

не зная, что ждет нас впереди. Нынче мы здесь, а завтра будем Бог

знает где. Я много ожидаю от враждебного настроения умов.

Третьего дня чернь чуть не побила камнями одного немца, приняв

его за француза. Здесь принимают важные меры для сопротивления в

случае необходимости; но до чего будем мы несчастны в ту пору,

когда нам придется прибегнуть к этим мерам. Все в руках Божьих;

следовательно, пока зло не совершилось, мы не должны отчаиваться

и сомневаться в Божьем милосердии.

Москва, 15 августа

Народ так раздражен, что мы не

осмеливаемся говорить по-французски на улице. Двух офицеров

арестовали: они на улице вздумали говорить по-французски; народ

принял их за переодетых шпионов и хотел поколотить, так как не

раз уже ловили французов, одетых крестьянами или в женскую

одежду, снимавших планы, занимавшихся поджогами и предрекавших

прибытие Наполеона,— словом, смущавших народ.

Вчера мы простились с братом и его женой. Они поспешили уехать,

пока еще есть возможность достать лошадей, так как у них нет

своих. Чтобы проехать 30 верст до имения Виельгорских, им

пришлось заплатить 450 рублей за девять лошадей. В городе почти

не осталось лошадей, и окрестности Москвы могли бы послужить

живописцу образцом для изображения бегства египетского. Ежедневно

тысячи карет выезжают во все заставы и направляются одни в

Рязань, другие в Нижний и Ярославль. Как мне ни горько оставить

Москву с мыслию, что, быть может, никогда более не увижу ее, но я

рада буду уехать, чтобы не слыхать и не видеть всего, что здесь

происходит.

Рязань, 20 августа

Почти два часа, как мы приехали в Рязань. Я узнала, что завтра

идет почта в Москву, и пользуюсь случаем, чтобы написать тебе,

дорогой друг. Скрепя сердце переезжаю я из одной губернии в

другую, ничего не хочу ни видеть, ни слышать, 16-го числа

нынешнего месяца выехала я из родного, милого города нашего.

Сутки пробыли мы в Коломне; думаем пробыть здесь завтрашний день,

а потом отправимся в Тамбов, где поселимся в ожидании исхода

настоящих событий. Мы едем благополучно, но ужасно медленно

двигаемся, так как не переменяем лошадей. Везде по дороге

встречаем мы только что набранных солдат, настоящих рекрутов, и

города в центре страны имеют совершенно военный вид. Не могу

выразить тебе, какое неприятное впечатление все это производит на

меня. В особенности беспокоит нас, что, отдаляясь от Москвы, мы

лишаемся возможности получать известия. С пятницы мы решительно

ничего не слыхали и не знаем, что делает армия. Нам предстоит

пробыть в неведении еще с неделю. Хорошо бы было услышать добрые

вести! Я смертельно тоскую, но здорова. Из четырех ночей я лишь

одну спала как следует и, несмотря на то, не чувствую усталости.

Не буду рассказывать тебе, как мы расставались с

матушкою-Москвой. Дай Бог, чтобы никогда более не пришлось мне

испытать что-либо подобное. Бывают до того горькие минуты, что о

них тяжело вспоминать.

Ежели Москва погибнет, все пропало! Бонапарту это

хорошо известно; он никогда не считал равными наши обе столицы.

Он знает, что в России огромное значение имеет древний город

Москва, а блестящий, нарядный Петербург почти то же, что все

другие города в государстве. Это неоспоримая истина.

Прощай, мой милый друг; в настоящее время

я не желаю другого счастия, как только снова увидеть московские

стены.

Тамбов, 17 сентября

Что сказать тебе, с чего начать? Надо придумать новые выражения,

чтобы изобразить, что мы выстрадали в последние две недели.

Как я ни ободряла себя,

как ни старалась сохранить твердость посреди несчастий, ища

прибежища в Боге, но горе взяло верх: узнав о судьбе Москвы, я

пролежала три дня в постели, не будучи в состоянии ни о чем

думать и ничем заниматься. Окружающие не могли поддержать меня,

как я предвидела: удар на всех одинаково подействовал, на лице

всех сословий, всех возрастов, всевозможных губерний, произвел

ужасное впечатление.

В положении, в котором мы находимся, смерть не есть большое зло, и если не должно желать ее ни себе, ни другим, по крайней мере, не следует слишком сожалеть

о тех, кого Бог к себе призывает: они умирают, исполняя самый

священный долг, защищая свое Отечество и правое дело, чем

заслуживают благословение Божие. Я стараюсь проникнуться этим

чувством, а равно и внушить его моим бедным кузинам Валуевым.

Меня тревожит участь прислуги, оставшейся в доме нашем в Москве,

чтобы сберечь хотя что-нибудь из вещей, которых там тысяч на

тридцать. Никто из нас не заботится о денежных потерях, как бы

велики они ни были; но мы не будем покойны, пока не узнаем, что

люди наши остались целы и невредимы.

Когда я думаю серьезно о бедствиях, причиненных нам

этой несчастной французской нацией, я вижу во всем Божию

справедливость. Французам обязаны мы развратом; подражая им, мы

приняли их пороки, заблуждения, в скверных книгах их почерпнули

мы все дурное. Они отвергли веру в Бога, не признают власти, и

мы, рабски подражая им, приняли их ужасные правила, чванясь нашим

сходством с ними, а они и себя, и всех своих последователей

влекут в бездну. Не справедливо ли, что, где нашли мы соблазн,

там претерпим и наказание? Одно пугает меня,— это то, что

несчастия не служат нам уроком: несмотря на все, что делает

Господь, чтобы обратить нас к себе, мы противимся и пребываем в

ожесточении сердечном.